fandom Krapivin. Свет в окошке

[text-Paume]

Название: Свет в окошке
Фандом: fandom Krapivin 2013
Автор: Paume
Бета: Гранд Стрим, На-самом-деле-Гость, olya11
Размер: мини, 1456 слов
Произведение: «Бронзовый мальчик»
Персонажи: Кинтель, Салазкин
Категория: преслэш
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: "Дом укладывался спать. Огни гасли, как задуваемые свечки, и на улице становилось все темней и темней. Кинтель смотрел в одно-единственное окошко и не знал, что будет делать, если оно тоже погаснет. Наверное, наступит темнота".

Непонятно, что обожгло сильнее: чужие губы на его губах или взгляд — полный отчаянной решимости и предрешенной утраты.
«Что случилось?» — хотел спросить Кинтель, но губы сжались, словно кто-то заклеил их, замуровал внутри все звуки.
Салазкин отшатнулся, отступил, не получив никакого ответа на свое прикосновение, отвернулся от молчания, вскочил на подножку вагона, скрылся, убежал, не желая больше встречаться даже взглядом.
Губы у Кинтеля враз стали чужими и непослушными. Ему казалось, что с них сползает кожа — от боли, которую причинил Салазкин.
«Что ты сделал, Санки?»
Проводница сбежала из вагона на платформу, в руке она сжимала красный флажок. Остановилась возле Кинтеля и с любопытством покосилась на него. Это было неприятно.
«Я не такой!» — хотел крикнуть ей Кинтель.
Вместо этого сунул руки в карманы, развернулся и пошел на вокзал.
Позади него поезд с шумом набирал скорость. Увозил Салазкина. Грохотал дробью и отзывался в сердце: «Что ты сделал, Санки?».
Домой идти не хотелось.

Кинтель дотемна бродил по улицам. Натыкался на прохожих и не замечал этого. Чувства никак не утихомиривались, мысли не желали складываться во что-нибудь здравое, скакали яркие образы прошедшего дня. Прощального дня.
— Я не приеду в следующем году, — сказал Салазкин, и Кинтель остро ощутил пустоту. Она накрыла его с головой сразу же, как отзвучали эти слова. — Еду в Испанию по обмену, — продолжал Салазкин, — буду работать и учиться одновременно. Здорово, Кинтель, правда?
Кинтель помнил, как кивнул. Кажется, он тогда и ответить ничего не мог, все слова застряли в горле.
Салазкин улыбнулся и просто сказал:
— Я буду по тебе очень скучать.
И Кинтеля отпустило.

Он шел, глядя под ноги, на серый асфальт, и представлял, что эта серость, эта жестокая крошка асфальта заполняет его сверху донизу. Ноги становятся слишком тяжелыми, мысли — неповоротливыми, а на губах расплавляется жаром отпечаток чужих губ. Клеймо, которое оставляют раскаленным железом, неутихающая кровавая рана.
«Как я еще дышу?»

Кинтель пришел домой в сумерках, даже не помня, где бродил целый день. Стоило ему закрыть глаза — и вспоминался Салазкин.
— Я буду по тебе скучать, — говорил он каждый раз перед отъездом.
Кинтель знал, что так и будет. Кинтель тоже скучал, но молчал. Потому что зачем говорить, если мысли у них одни на двоих?
«Скучаю», — думал Кинтель и ждал редких каникул.
Салазкин взрослел с каждым летом.
Уже через год он привез новую улыбку. У Кинтеля от нее сердце замирало. Это была взрослая улыбка. Она начиналась с едва заметного изгиба губ, скользила по лицу, легко заглядывала в глаза. И только потом начиналось превращение, как будто Салазкин вспоминал, что он не просто улыбается кому-то — он улыбается Кинтелю. Улыбка вспыхивала, расцветала на его лице и становилась совершенно детской.
«Зачем ты это сделал, Санки?»

Дома его встретила Регишка. Тихо пришла в прихожую и шепотом спросила:
— Ты что натворил? Папа целый день обзванивает твоих друзей и даже ругается.
— С чего это? — спросил Кинтель.
Он наклонился, чтобы разуться, но передумал и выпрямился. Сердце болело, и к этой боли прибавилась тревога.
Отец распахнул дверь комнаты и закричал так, что Регишка подпрыгнула.
— Явился!
Кинтель уронил руки по швам, с изумлением глядя на отца.
— Регина! Марш в свою комнату!
— Да в чем дело-то? — попробовала она заступиться за брата. — Что бы ни случилось, мы уже взрослые, и ты…
— Вот именно! — перебил ее отец. — Взрослые! А ну марш! Кому говорю!
— Иди, — сказал Кинтель и добавил просяще: — Пожалуйста.
Регишка дернула плечом, но послушалась, развернулась и ушла. Отец закрыл за ней дверь и повернулся к Кинтелю. Лицо у него было красное, воротник неаккуратно расстегнут, словно его нервно дергали уже час.
— Это правда? — сдавленно крикнул отец.
— Правда — что? — спросил Кинтель.
И вдруг понял.
И задохнулся от ужаса:
— Нет!
— Тебя видели! — выплюнул отец.
Кинтель почувствовал себя грязным с головы до пят. Отец облил его своим гневом и обидой, разочарованием и злостью. Всем тем, что сидело в самом Кинтеле с момента расставания на вокзале.
— Педик! — крикнул отец. Кинтель вздрогнул. — Мой сын! Педик! — у отца срывался голос, он все повторял одно и то же слово, как заведенный, будто позабыл все остальные. — Педик!
— Я провожал Салазкина, — быстро сказал Кинтель и со стыдом почувствовал, что говорит почти заискивающе.
Отец умолк, а потом тяжело сказал:
— На глазах у людей. Мой сын. Ты!
— Я не… — начал Кинтель и остановился.
— Ты не — что? — вскричал отец.
«Я не — что?» — подумал Кинтель.
Сегодня на вокзале его поцеловал лучший друг. В губы.
«Я не хотел», — подумал Кинтель.
«Это Санки. Все Санки».
Странный, чужой Санки.
Взрослый, родной Салазкин.
— Это не твое дело. Я сам разберусь, — сказал Кинтель хрипло и наклонился, чтобы разуться.
Отец подскочил к нему, схватил за волосы, изо всей силы толкнул к стене.
Кинтель налетел на полочку для обуви, смел ее спиной. Отец не остановился. Он пинал Кинтеля ногами, обутыми в мягкие домашние тапочки. Они смягчали удары, и особой боли Кинтель не чувствовал, скорее, изумление. Отец не поднимал на Кинтеля руку уже много лет.
Кинтель перехватил беспорядочно мелькающую ногу, дернул на себя. Отец упал на спину, болезненно охнул, тапочки с него слетели, одна кувыркнулась в воздухе, Кинтель отбил ее рукой и не спеша поднялся.
Отец смотрел на него снизу вверх, карикатурно жалкий в своем домашнем халате. Кинтель шагнул вперед, и отец вдруг съежился и начал отползать, быстро-быстро, отталкиваясь босыми пятками от пола, — пока не ткнулся макушкой в стену. Тогда он зажмурился и отвернулся.

Кинтель бежал. Ему казалось, что с каждым поворотом путь становится все длиннее.
Дыхание срывалось, непонятно отчего. От бесконечного бега?..
Когда он побежал? Начал еще днем, у поезда, так ничего и не сказав человеку, который больше половины жизни был лучшим другом. И никак не успокоится, все бежит и бежит.
Или позже? Когда убежал от отца?

Знакомый двор замаячил впереди, и Кинтель перешел на шаг.
Скамейка была свободна, Кинтель подошел к ней и, задрав голову, посмотрел вверх.
Окошко мирно светилось.
Кинтель плюхнулся на скамейку. Дышалось все еще с трудом, он пытался успокоиться, но понял, что это рыдания не дают ему ни секунды передышки. Они рвались из груди, выворачивали наизнанку душу. Кинтелю не хотелось плакать, нет — ему хотелось выть. На маленькое светлое окошко в многоэтажке — вместо луны.
— Даник, — сказала Регишка, когда отец спрятался от Кинтеля в комнате, — это какое-то недоразумение, да?
Кинтель промолчал, сосредоточенно собирая разбросанную обувь.
— Он позвонил Надежде Яковлевне, — сказала Регишка.
Кинтель выронил туфли, молча поднялся.
— Ты куда? — крикнула Регишка.
Он громко хлопнул дверью.

Кинтель сидел на скамейке, небрежно откинувшись на спинку и сунув руки в карманы. Свет в окошке горел ровно, Кинтель смотрел на него, не отрываясь.
Вой одиночества заглох под взглядом белой луны с занавесками. Осталась безысходная тяжесть.
Утрата.
Он не хотел думать про Салазкина. Но губы горели не переставая.
Он не хотел думать про отца. Но тошнило от собственного превосходства и силы.
Он не хотел думать про… маму. Но окошко горело. Такое близкое и такое далекое.
Навсегда? — думал Кинтель.
Это навсегда?

Дом укладывался спать. Огни гасли, как задуваемые свечки, и на улице становилось все темней и темней. Кинтель смотрел в одно-единственное окошко и не знал, что будет делать, если оно тоже погаснет. Наверное, наступит темнота.
А ведь еще утром было светло.
Отец за завтраком обсуждал с Кинтелем учебу Регишки.
Вместе с Салазкиным они зашли к Надежде Яковлевне, потому что он хотел обязательно сказать ей «до свидания».
Дорога до вокзала так быстро закончилась. Время бежало неумолимо. И Салазкин — какой серьезный он был, когда спрыгнул на платформу и приподнялся на цыпочки. Кинтель даже наклонился к нему: он думал, что Салазкин что-то хочет ему шепнуть на ухо…
И мир перекосился.
«Что ты сделал, Санки?»
Кинтель закрыл глаза и с беспомощным отвращением признался себе, что хотел его ударить. Как хотел ударить отца. Салазкин, наверное, это понял. Отец — тот точно понял, он дрожал от страха.
«Что я сделал, Санки?»
Кинтель открыл глаза и посмотрел вверх.
Дом спал. Света не было. Как не осталось его и в душе Кинтеля.
Ничего не изменилось, признался себе Кинтель. Сегодня он проводил на поезд своего лучшего друга — тогда и сейчас. Самого близкого человека на земле. И это не Салазкин сделался чужим, нет. Это Кинтель превратил его в такого. Достаточно всего лишь подумать, что ты — лучше. Что имеешь право ответить молчанием на признание. И силой — на беспомощный гнев.
И темнота поглотит тебя всего без остатка.

Окошко вспыхнуло, и Кинтель безучастно подумал, что Надежда Яковлевна, наверное, что-то забыла. Еще пару минут — и она опять уляжется.
Свет горел.
Кинтель про себя начал считать секунды.
Свет горел.
Кинтель выпрямился на скамейке, вынул руки из карманов и сложил их на коленях.
Свет погас.
Кинтель тихо засмеялся. Он наклонился, уронил голову на руки и смеялся в голос.
— Даник! Даничек, что? Ты плачешь?
Она бежала к нему по подъездной дорожке. Белая сорочка выглядывала из-под старенького плаща, тапочки норовили соскользнуть с босых ног.
— Нет, — сказал Кинтель и замотал головой.
Она подбежала к нему, запыхавшаяся.
— Что ты здесь сидишь? Ночь на дворе.
«А может быть, она не знает?» — подумал вдруг Кинтель.
— Отец… — начал он со смутной надеждой.
— Неважно, — перебила она его. — Пошли-ка домой. Вставай и пойдем. Сначала спать, а потом уже будешь рассказывать.
Она протянула ему руку, и он позволил себя вести.
К дому, где весь вечер ждал его свет в окошке.

Название: Плохо без тебя
Фандом: fandom Krapivin 2013
Автор: Paume
Бета: Stakkars, olya11
Размер: драббл, 773 слова
Произведение: «Бронзовый мальчик»
Пейринг: Кинтель/Салазкин
Категория: слэш
Жанр: ПВП
Рейтинг: NC-17
Примечание: постканон, сиквел к мини «Свет в окошке».

— Мне плохо без тебя, — с трудом сказал Кинтель.
Салазкин все так же молча стоял, перегораживая проем двери, и не впускал его.
— Санки, — попросил Кинтель.
У Салазкина были сухие глаза и сухой голос. Он ломался, как тонкий выгоревший стебель.
— Я не смогу так, — сказал Салазкин. — С тобой и без тебя. Мне тоже плохо. Но ты мне нужен по-другому. Поэтому уходи.
Был шанс уйти и не возвращаться. Постараться забыть все как дурной сон. Оставить в памяти лишь детство и продолжать жить воспоминаниями, смотреть назад.
И никогда — вперед.
— Мне плохо без тебя, — повторил Кинтель. — Я без тебя не могу.
Лицо Салазкина на мгновение озарила надежда, он дрогнул, но тут же взял себя в руки, посмотрел на Кинтеля прощально и, похоже, приняв решение, начал закрывать дверь.
Кинтель подался вперед, ногой придержал дверь, оказался близко-близко к Салазкину и яростно зашептал:
— Не смей! Не смей решать за меня! Я не трус, понял? Мне плохо без тебя, Санки. Что ты хочешь от меня?
Салазкин не улыбнулся даже, а ухмыльнулся — чужой улыбкой, злой и решительной, неумело скрывая за ней свою беспомощность:
— Хочу любить! И чтобы ты любил меня! Не как друг!
Кинтель с силой надавил на дверь, Салазкин отшатнулся, и Кинтель шагнул в квартиру.

Салазкин не верил до последнего. Кинтель стаскивал с него майку, расстегивал ремень на джинсах, путался в молнии, раздевал, загнав стеснение подальше. А Салазкин все это время стоял, вцепившись Кинтелю в плечи, послушно поднимал руки, чтобы выбраться из майки, перешагивал через упавшие джинсы.
Дверь на лестничную площадку громко захлопнулась от сквозняка, Кинтель толкнул Салазкина к стене, один лишь раз нерешительно посмотрел ему в глаза, не спрашивая, а больше удивляясь, и поцеловал.
Салазкин цеплялся руками за гладкую стену позади себя. Вытягивался в струнку, чтобы не потерять Кинтелевы губы, мелко-мелко дрожал от волнения. Ему казалось, что вот сейчас Кинтель отодвинется, вытрет губы тыльной стороной ладони и уйдет.
Но Кинтель не уходил, наоборот, прижимался все ближе.

Кинтелю казалось, что Салазкин всеми силами вжимается в стену, чтобы отодвинуться от него и его напора. И в то же время он тянулся губами к его губам, как умирающий от жажды.
Нежность поднялась из глубины души и проникла даже в кончики пальцев. Кинтель погладил Салазкина по виску. Тот дернулся так, что чуть было не разбил затылок о стену, Кинтель придержал его, притянул голову к себе и вместо поцелуя просто обнял.
Салазкин шумно дышал ему в самое ухо, Кинтель крепко держал его, проникаясь дрожью до самого сердца, а потом глубоко вздохнул, как перед прыжком, и пальцами дотронулся до обнаженного плеча.
Салазкин был весь напряжен, плечи твердели под руками Кинтеля, грудь вздымалась быстро, как после бега. И Салазкин все еще отодвигался. Как будто прикосновения Кинтеля жгли его.
Но Кинтель уже решился и отступать был не намерен. Тем более, что, несмотря на дрожь и каменный страх, Салазкин отвечал на поцелуи, а затем доверчиво уронил голову на плечо Кинтелю.
Руки Кинтеля медленно опустились ему на талию, Салазкин опять дернулся, но уже просто от неожиданности, поднял голову и посмотрел на Кинтеля.
Одно мгновение они стояли друг против друга, близко-близко, и смотрели глаза в глаза, задавая один и тот же вопрос и получая на него один и тот же ответ.
Мягко и неторопливо Кинтель опустил руку ниже, погладил голое бедро Салазкина и задержался, не отводя взгляд. Салазкин помедлил, а потом прикрыл глаза рукой и отвернулся. Дышал он часто и стремительно заливался краской.
Кинтель, не опуская руки, повел ее вверх.
Он касался Салазкина нежно, и сам Салазкин был нежный, гладкокожий, теплый. Все это время он не давал ни единого повода подумать о том, что находится на грани. Кинтель и не знал — пока не дотронулся, не сомкнул ладонь вокруг его напряженного члена. Салазкин замер, выгнулся и кончил — быстро, как мальчишка. Рука Кинтеля оказалась залита его спермой, и что с этим делать, Кинтель не знал.
Салазкин понял его заминку очень быстро, повернулся, красный от смущения, попытался оттолкнуть Кинтеля, забормотал что-то о салфетках, очень спешное, очень жалкое. Неправильное.
Кинтель заткнул ему рот поцелуем. Салазкин трепыхнулся и затих, обнял за шею. Кинтель забыл про испачканные руки, притянул Салазкина к себе, целовал его нежно и чувствовал соль на его губах, и на щеках, и на лбу, и на висках.
Салазкин плакал молча.
А может быть, это плакал Кинтель.
Что-то закончилось между ними. Оборвалось. Не звенело больше радостной беззаботностью, а навалилось горькой тяжестью. Дружба порвалась в клочья.
Осталось только то, что было в самом начале. Необъяснимая симпатия и привязанность. И с каждым прикосновением, с каждым движением, с каждым шорохом, словом и шагом — это нечто наполнялось новым смыслом, вырастало в слезах, в тоске и в горечи, рвало сердце, перекраивало его под себя. Чтобы в какой-то момент — не сейчас, а когда-нибудь однажды, когда путь, на который они встали, будет пройден до конца, — родилось спокойное ровное чувство. Беззаботная радость. Доверие. Любовь.